Сколько помнит, Моргана никогда не чувствовала себя молодой. Ну, или почти никогда. Она была только девочкой, совсем юной, ещё почти дитя, как уже ощущала магию, бурлящую в своей крови, точно какую-то болезнь. Ей исполнилось лет пять или шесть, когда она впервые по-настоящему ощутила свою силу — и ощущения совершенно не пришлись ей по душе. Тогда она стояла в тени раскатистый деревьев домашнего сада, задрав голову к небу, по которому катилось оранжевое солнце, будто огромная головка дырчатого сыра; его тёплые лучи струились на землю, делая её ласковой, изнеженной. Природа вокруг была такой красивой, но в душе Морганы, маленькой девочки, совсем ещё крохи, царил непокой. Она тогда случайно сломала любимую куклу, расплакалась, расстроила няню, и, бегая в тени многовековых деревьев в их домашнем саду, старалась вернуться в утраченное состояние детской безмятежности. Но не тут-то было — она буквально физически, каждой клеткой и, в целом, всем телом, ощущала, какая опасная стихия клокочет у неё внутри. Она нервничала, тяжело дышала и крепко сжимала пальцы в кулаки. В очередной раз поглядев на небо, девочка увидела, что на нём собрались тучи. Яркая цветущая картинка поблекла, краски угасли, цветы померкли, и очень быстро всё вокруг потеряло свой цвет и блеск. Из нежной идиллии, в которой расстроенная Моргана пыталась найти успокоение в своих горестях, домашний сад превратился в картину до того серую и печальную, что, устроившись под ветвями огромной яблони, цветущей в дальнем углу, ей оставалось только горестно рыдать. И хотя тогда в её детском сердце ещё не родилась уверенность, что это таинственная сила, угнездившаяся внутри неё, превращает цветущий зелёный сад почти что в какую-то отчаянную пустошь, лишь впервые возникло подозрение об этом, в будущем она имела сотни тысяч поводов убедиться, что в своей детской догадке таки оказалась права, и сила, что томится в её теле, разрушительна до корней. Годы шли, сила росла тоже, Моргана искала подтверждения или хотя бы намёки на то, что эта сила способна не только увядание и разрушение, но и радость, и надежду нести — да всё напрасно. Лет к двадцати она уже выглядела как чрезвычайно хрупкий сосуд, почти доверху наполненный страданиями — лишь время, которого с каждым днём становилось всё меньше, определяло, когда именно переполнится этот сосуд. Моргана металась в собственной боли, не находя ни в чём и ни в ком утешения. Более того — король Утер в своей политике относительно магии и волшебников был бескомпромиссен и совершенно безжалостен — и Моргана, честно признаться, была с ним в этом вполне согласна. Она сама, обладая безумной силой, боялась её до скрежета зубов, не понимала, что с этой силою делать, как применять, и это незнание, чаще всего, заставляло её метаться из угла в угол, точно раненного зверя, которого злые люди заперли в тесной маленькой клетке. Один лишь Мерлин всегда говорил, что магия, сама по себе, не несёт зла, просто следует научиться использовать во благо, и упрямо пытался её этим невероятным умениям учить — у Морганы ничего почти не получалось, но Мерлин с дьявольским упрямством заставлял пробовать снова и снова, всё учил её и учил.

Что ж, возможно, именно в этом и была его самая главная ошибка. С каждым разом, глядя на все его попытки помочь ей гармонично сосуществовать с волшебством внутри, Моргана думала, что он просто напрасно упрямится, не признавая тот факт, что магия сжигает, уничтожает, разрывает изнутри на куски. Бороться с этим у неё лично никогда не хватало сил, если бы не он, она предпочла бы уже давно сдаться, и будь, что будет. Чем больше Моргана узнавала о других таких же ведьмах и колдунах, какой была сама, тем сильнее убеждалась, что они вовсе не несут добро и не работают во имя призрачного чего-то блага. Только Мерлин был другим; он постоянно твердил о какой-то высшей цели и высокой миссии всех волшебников, его нравоучения засели у Морганы в голове, и никак не хотели её покидать. Реальность, в которой она жила, была, напротив, совершенно другой, абсолютно не соответствующей заветам Мерлина. В этой реальности она вынуждена была, как многие другие волшебники, скрываться, таится, оглядываться вокруг, постоянно смотреть по сторонам, всё время быть готовой бежать, и чувствовать занесенное над её головой орудие смертной казни. Магия была признана высшим злом, и вызывала отвращение, как проказа, использовать её значило рисковать своей жизнью и жизнью родных — даже если, колдуя, пытался кого-то спасти, кому-то помочь. Это утомляло, отнимая слишком много сил, которых у Морганы и без того в достатке никогда не было. Очень быстро она начала ощущать, будто стоит у последней черты.

Но загнанный в угол зверь не будет всегда таким. И, когда не остаётся ничего другого, он кусает. Даже если этот укус — смертельный (зачастую именно так и есть). В какой-то момент Моргана подумала, что ей чертовски надоело постоянно ощущать себя злодейкой лишь потому, что нужно скрывать факт того, что она волшебница. Моргана подумала, что она до чёртиков устала ощущать себя так, точно совершает преступление, всякий раз, как пыталась колдовать. Моргана подумала, что ей претит чувствовать себя грешницей лишь потому, что колдовство ради помощи кому-то — грех, то есть, признано таковым. И Моргана решила, что лучше будет преступницей официально, зато перестанет, наконец, противиться собственной природе. Если плата за использование дара, силы, что с самого рождения есть в ней, была с ней, определяя её естество — стать злом, то она готова заплатить. Даже если будет злом в глазах всех, кого  знает, всех вокруг — пусть так, если такова цена свободы. Она устала и хотела чувствовать себя свободной, пусть это и делало её изгоем вместе с тем. Пускай, пускай так — зато не придется больше таиться, скрываться, лгать.

И она решилась, раскрыла себя однажды.Эть перевернуло всё, полностью изменило правила игры. Очень вскоре Моргана стала доступна иная истина: если не хочешь быть пойманной другими зверьми, надо самой стать зверем, сильнее остальных, самым сильным из всех. Она стала. Потеряла Мерлина, разрушив последние нити и без того хрупкого доверия между ними. Потеряла Артура, память об отце и других близких, и о родных краях. Дав себе в полной мере почувствовать силу, она обратилась в человека, который никогда раньше не был знаком никому. Она, наконец, влюбилась в свою силу, во все её грани, даже самые тёмные и страшные, самые безумные. Она вписалась своим волшебством подобно вампиру, упивающемуся вкусом крови, одним только его запахом. Никаких оков не было больше, никакие ограничения, путы и запреты больше не связывали её. У неё была практически абсолютная власть теперь, и Моргана искупалась в ней полностью, ныряя до дна, погружаясь в самые глубины.

Шли годы, которым она потеряла счёт, как, собственно, и своим злодеяниям. Все другие волшебники и ведьмы не обладали и толикой её силы, и сдавались охотно её могуществу. Лишь один оставался ей равный соперник — Мерлин, и он, всё с тем же демоническим упорством, с каким когда-то учил её магии и контролю за нею, не хотел сдаваться на её милость, не желал становиться куклой в её игре. Они вели друг с другом войну отныне, и очень быстро стало понятно, что нет победителей в этой войне. Ведь остановленная Мерлином, в итоге, Моргана и сама уже хотела, чтобы её кто-нибудь остановил. Как пересекла черту, устав скрываться, однажды, так во второй раз она переступила за черту, где нет ни добра, ни зла, только покой, по которому она истосковалась и который столь жадно хотела обрести. Когда это случилось, она словно попала в ничто, в абсолютную пустоту, в которой провела множество веков, ни жива, ни мертва. Почти счастливая в своём несуществовании.

Они пробудили её несколько месяцев назад. Культ. То были новые волшебники, последователи новой религии, которые исповедовали новые принципы — Моргана даже не думалось о подобном когда-то.  Они сделали из Морганы свой личный сосуд, и ей было в этом состоянии спокойно и хорошо. Картины, яркие и светлые, но, чаще всего, кровавые и страшные, иногда возникали в её голове, будто тени или призраки, но не слишком беспокоили. Моргана больше не была той, что прежде, она представляла из себя теперь нечто новое, обновлённое, чистое, словно пергамент. На этом пергаменте можно было писать всё, что угодно, любую историю. Но для этого культу был нужен Мерлин, на поиски которого они и отправили Моргану. Она была возвращена к жизни лишь для этого, такова была цель. И она этой цели быстро покорилась. Ведь почему нет? Они с Мерлином оба прошли годы тайн, борьбы, зла и оба, в итоге, сдались своей усталости. Прошло так много веков, им больше нечего делить. Зато есть шанс построить что-то новое, вместе. Она долго предлагала ему нечто подобное ещё когда они сцепились а смертельной схватке на сторонах добра и зла — так что мешает им прийти к соглашению нынче, когда оба — пустые сосуды, которых можно любым смыслом наполнить? Моргана не видела причин для отказа, когда удастся его пробудить.

Она нашла Мерлина в сердце Древа Броселианского леса; он спал, обвитый плющом, в самом сердце Древа, надёжно скрытый даже самой его тенью. Хотя пробуждение представлялось не самой простой задачей, далось оно Моргана очень легко. Видимо, он и сам устал от отдыха, в который сам себя погрузил много веков назад, и уже готов был проснуться, ожидая только лишь того, кто именно его пробудит.

Правда, что этим кто-то станет Моргана, он явно не ждал, и, едва открыв глаза и посмотрев на её лицо, оказал все знаки самого радушного приема. Впрочем, Моргана даже не пошевелилась, не сдвинулась с места, а только стояла, отслеживая взглядом клинок, который Мерлин не слишком удачно призывал на помощь.

— Тише, — почти шепотом, чтобы не спугнуть атмосферу дремлющего многовекового леса, произнесла Моргана, — с пробуждением. Вижу, ты очень рад меня видеть?

Она взглянула на Мерлина с лёгкой улыбкой, застывшей на её устах.

9839
я не понимаю, зачем тебе нужен,
сам Будда или Шива был твоим мужем,
но, глядя на тебя, я точно знаю, что в отсутствие тебя мне станет хуже —
не проживу и дня,
потому что ты ведьма, ведьма, ведьма, ведьма